🗾🗾🗾🗾 Есенин и Айседора в Италии🗾🗾🗾🗾

А͟ ͟в͟ы͟ ͟с͟п͟р͟а͟ш͟и͟в͟а͟е͟т͟е͟,͟ ͟к͟а͟к͟ ͟н͟а͟х͟о͟д͟я͟т͟ ͟п͟о͟н͟и͟м͟а͟н͟и͟е͟ ͟л͟ю͟д͟и͟,͟ ͟р͟а͟з͟г͟о͟в͟а͟р͟и͟в͟а͟ю͟щ͟и͟е͟ ͟н͟а͟ ͟р͟а͟з͟н͟ы͟х͟ ͟я͟з͟ы͟к͟а͟х͟?

Айседора явилась заполночь: в красном греческом хитоне, с красными как медь волосами, она обвела комнату взглядом и отыскала Есенина — спустя мгновение поэт сидел у ее ног. Провела рукой по льняным волосам: «Зо-ло-та-я го-ло-ва!» Поцеловала: «Ангел!» И еще раз: «Тшорт!» Айседора знала всего десяток русских слов — Есенин по-английски не понимал. И тем не менее интуитивный язык поэзии и движения позволял им друг друга слышать. Об этом синтезе говорил и Андрей Белый: жест «вспыхнет и осветится сознанием», если прозвучит то самое слово. «Айседора имеет надо мной дьявольскую власть. На что мне она? Что я ей? Мои стихи… Мое имя… Ведь я Есенин… Я люблю Россию, коров, крестьян, деревню… А она любит греческие вазы. В греческих вазах мое молоко скиснет… И все-таки я к ней возвращаюсь».

Э͟т͟о͟ ͟б͟ы͟л͟о͟ ͟в͟ ͟В͟е͟н͟е͟ц͟и͟и͟… Большая гондола с искусно сооруженным в центре балдахином… Рослый, долговязый гондольер с какой-то торжественностью погружал тяжелое весло в воду и медленно выпрямлялся… Была великолепная ночь, сияло множество звезд и вода в лагуне казалась огромным блестящим куском металла.

Айседора сидела под бархатным балдахином с такой очаровательной грацией, что можно было подумать, будто это великолепная ожившая скульптура. В неясном свете можно было различить изгиб ее полной белой шеи, прекрасную руку, покоящуюся на борту лодки. Все остальное оставалось в тени.

Е͟с͟е͟н͟и͟н͟ ͟ с͟и͟д͟е͟л͟ ͟н͟а͟ ͟н͟о͟с͟у͟.͟ ͟О͟н͟ ͟р͟а͟с͟с͟к͟а͟з͟ы͟в͟а͟л͟ ͟м͟н͟е͟ ͟о͟ ͟с͟в͟о͟е͟й͟ ͟ж͟и͟з͟н͟и͟,͟ ͟р͟а͟с͟с͟к͟а͟з͟ы͟в͟а͟л͟ ͟с͟о͟в͟е͟р͟ш͟е͟н͟­͟н͟о͟ ͟п͟р͟о͟с͟т͟о͟ ͟и͟ ͟б͟е͟с͟п͟р͟и͟с͟т͟р͟а͟с͟т͟н͟о͟,͟ ͟к͟а͟к͟ ͟б͟у͟д͟т͟о͟ ͟г͟о͟в͟о͟р͟и͟л͟ ͟о͟ ͟д͟р͟у͟г͟о͟м͟ ͟ч͟е͟л͟о͟в͟е͟к͟е͟.͟ ͟Т͟и͟ш͟и͟н͟а͟ ͟т͟о͟й͟ ͟в͟е͟н͟е͟ц͟и͟а͟н͟с͟к͟о͟й͟ ͟н͟о͟ч͟и͟ ͟б͟ы͟л͟а͟ ͟с͟т͟о͟л͟ь͟ ͟н͟е͟о͟б͟ы͟к͟н͟о͟в͟е͟н͟н͟а͟я͟,͟ ͟ч͟т͟о͟ ͟н͟и͟ ͟д͟о͟н͟о͟с͟я͟щ͟и͟е͟с͟я͟ ͟и͟з͟д͟а͟л͟и͟ ͟о͟т͟г͟о͟л͟о͟с͟к͟и͟ ͟п͟е͟с͟н͟и͟ ͟г͟о͟н͟д͟о͟л͟ь͟е͟р͟а͟,͟ ͟н͟и͟ ͟л͟е͟г͟к͟и͟е͟ ͟в͟с͟п͟л͟е͟с͟к͟и͟ ͟в͟е͟с͟л͟а͟,͟ ͟м͟е͟д͟л͟е͟н͟н͟о͟ ͟и͟ ͟р͟а͟в͟н͟о͟м͟е͟р͟н͟о͟ ͟п͟о͟г͟р͟у͟ж͟а͟е͟м͟о͟г͟о͟ ͟в͟ ͟в͟о͟д͟у͟,͟ ͟н͟е͟ ͟н͟а͟р͟у͟ш͟а͟л͟и͟ ͟е͟е͟,͟ ͟а͟ ͟е͟с͟е͟н͟и͟н͟с͟к͟и͟й͟ ͟г͟о͟л͟о͟с͟ ͟—͟ ͟т͟и͟х͟и͟й͟ ͟ш͟е͟п͟о͟т͟,͟ ͟к͟о͟т͟о͟р͟ы͟м͟ ͟о͟н͟ ͟в͟е͟л͟ ͟р͟а͟с͟с͟к͟а͟з͟,͟ ͟—͟ ͟к͟а͟з͟а͟л͟с͟я͟ ͟н͟е͟п͟р͟а͟в͟д͟о͟п͟о͟д͟о͟б͟н͟ы͟м͟,͟ ͟ф͟а͟н͟т͟а͟с͟т͟и͟ч͟е͟с͟к͟и͟м͟.͟ Он рассказал о раннем детстве, когда был бедным, босоногим крестьянским мальчиком; рассказал о дне, когда в возрасте девяти лет написал свое первое стихотворение; рассказал о множестве написанных втайне от всех стихов и о том, как в семнадцать лет он выбрал из них несколько, а остальные сжег; рассказал о том, как родные хотели сделать из него попа, потому что он был умным и развитым, о том, как его пороли за побеги из школы, о своем дяде, человеке жестоком, который часто наказывал его; он рассказывал о красивых лицах, об одном необыкновенно красивом, простодушном и чистом лице молодой монахини из русского монастыря; рассказывал о росте своей популярности, о жизни в Петрограде, дезертирстве из армии, о женщинах, монастырях, о словах живых и словах умерших, о языке простого народа — крестьян, бродяг, воров — языке вечно живом. Рассказывал он и о многих других вещах.

Голос его был мягок. Глаза — мечтательные. И Было во всем его облике что-то такое, отчего душа его представлялась душой ребенка, и в то же время душой непостижимо мудрой и необыкновенно чувствительной… Чуть слышно раздался глухой звук, легкий всплеск; лодка причалила. Черная вода лизала нижнюю ступеньку темной венецианской набережной. Айседора заговорила по-итальянски с гондольером, мальчишки-попрошайки протянули руки за пенни… Волшебное мгновение кончилось. Мы снова были в Италии. По дороге домой мы с Есениным пели русские песни, и гондольер, изумленный соперничаньем в занятии, которое было его работой, все же аплодировал от всего сердца. Спустя некоторое время Есенин, будучи все еще в разговорчивом настроении, снова завел беседу о России. Но теперь это был другой Есенин. Поэт, который казался простоватым, наивным и вместе с тем мудрым, поэт, с которым я общалась на протяжении часа, а может быть, и двух — исчез, Теперь это был обычный, хорошо знакомый мне Есенин: вежливый, уклончивый, строящий из себя дурачка, но достаточно скрытный, с лукавинкой в уголках глаз. Он говорил о большевизме, и я спросила его, знал ли он Ленина. — Ленин умер, — ответил он мне шепотом, Я чуть не подпрыгнула от удивления. Шел 1922 год. Ленин был очень болен. Он был окружен известными немецкими врачами: время от времени в газетах можно было прочитать их официальные бюллетени. — Зачем вы так шутите, Сергей Александрович? Мы говорили шепотом, будто боялись, что кто-нибудь подслушивает. — Я не шучу. Уже год, как он умер, — послышался ответный шепот. — Но мы не можем допустить, чтобы это стало известно, потому что большевизм сразу бы тогда потерял силу. Нет на его место достаточно сильного руководителя. Неужели вам это непонятно? — Но, Сергей Александрович, такую вещь трудно скрыть. Даже невозможно. Можно это скрывать в течение нескольких дней, может быть, недель, но не больше. — Нам это удалось. Пришлось скрыть. Никто об этом не знает. Только несколько надежных людей. — Он говорил голосом заговорщика, и только тут я начала понимать его подвох. Но вместо того, чтобы протестовать, я притворилась обманутой. Я хотела послушать дальше. Это казалось таким интригующим. — Видите ли, — продолжал он тихим голосом, — если спустя некоторое время кто-нибудь попытается дознаться, врачи впустят его на минуту и покажут, что Ленин спит. А он не спит. Он набальзамирован. Умер! Искусно набальзамирован. Это сделали немцы. На бальзамирование у них ушло несколько недель. И вот так откладывается извещение с недели на неделю, пока мы не сумеем найти сильного руководителя. Большевизм не может существовать без сильного человека. Тем временем они продолжают публиковать бюллетени о «постепенном ухудшении». Неужели вы этого не заметили? Неужели вы не обратили внимания, как мало людей допущено к нему? Что нет интервью? Я была в восторге. Что за выдумка! Даже если это просто подвох, как здорово придумано! Он возбудил мое воображение. Тихий голос продолжал: — Но если вы хоть слово пророните — умрете! Известно, как это делается. У нас повсюду шпионы! Я не сказала ни слова. По спине у меня побежали мурашки. Я была восхищена, и в то же время мне хотелось смеяться. Есенин сидел, не скрывая улыбки удовлетворе­ния. Он выглядел не вполне нормальным… — О чем это вы секретничаете? Голос Айседоры!..

Айседора, которая всю ночь провела в совершенном молчании, сидя в одиночестве, потерявшись неизвестно в каких фантазиях, — теперь присоеди­нилась к нам, и прервался еще один короткий миг. В ту ночь я так и не смогла уснуть — рассказ, столь фантастический и вместе с тем вполне правдоподобный, волновал мое воображение. До сих пор мне это кажется вероятным. Какая интрига, будь она правдой!

Главы из книги Лолы Кинел «Под пятью орлами»

****************************

Та среда, в которую ввела Айседора Дункан поэта, особенно содействовала развитию неудовлетворенности его своим положением. "Мира таинственного и древнего" не оказалось ни в Европе, ни в Америке. Поэт получил возможность близко познакомиться с тем образом жизни, который мог прийти на смену его любимому патриархальному миру, если бы не произошла революция.

И вот стал он взрослым,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.